Да хранит тебя нежной Па́рвати¹⁶,
лук натянувшей,
Взор лукавый — блеском он слился
с ногтей сияньем
И подобен черной пчеле,
страстно жужжащей
Возле цветка, что заткнут
небрежно за ухо.
vasantatilakā¹⁷

Огонь, пылающий на стрелах Шивы,
Что некогда к рукам Трипу́ры¹⁸ дев,
Его отталкивавших со слезами
На лотосах очей, упрямо льнул,
Как будто провинившийся любовник,
Тянулся к полам платья и хватал
За волосы, к ногам их простирался
Со страстью, но не обретал прощенья,
Все прегрешенья ваши пусть сожжет!
sragdharā

Да хранит тебя лик любимой,
наклонившийся над тобой
С негой томной во взоре, с прядей
разметавшейся черной волной.
Капли пота размыли тилак¹⁹
и блестят, как нить жемчугов…
И к чему тебе Вишну, Шива
и весь сонм великих богов?

Мы бессмертья нектар добываем, целуя
уст гордячки бутон,
Хоть „Пусти!“ повторяет она — не сдержать ей
наслаждения стон,
Изгибаются брови, как будто лианы,
но во взоре — туман…
И напрасно наивные боги пахтали²⁰
в старину океан.

Кто, скажи, тот счастливец, юная,
на которого ты сейчас
Обратила любовно-влажный
взор лениво-­дрожащих глаз?
На кого ты глядишь лукаво,
чтоб потом отвернуться вмиг,
Словно выдав невольно чувство,
что скрывает сердца тайник?
hariṇī

Ты плачешь, слезы утирая,
поверив злых подруг наветам.
Возлюбленного ты ревнуешь,
да только много ль проку в этом?
Сейчас он ищет примиренья,
но в голос выть тебе придется,
Когда, попреками измучен,
он равнодушно отвернется.

Ты отдал ей свою любовь,
и долго тешился ты с нею,
Теперь, по воле злой судьбы,
нанес обиду ей, жестокий.
И гнев ей трудно перенесть,
и лаской не унять его,
Все утешенья ни к чему,
так пусть она поплачет вволю.

Муж чертит по земле понуро
и хоть бы слово произнес.
Красны глаза подруг, распухли
они от непрестанных слез.
Притихли в клетках попугаи,
как будто разом онемев.
Да и сама вся извелась ты…
Ревнивица, оставь свой гнев!
śikhariṇī

Другие любовь похищают твою?
Да разве могло быть иначе!
Сама помогаешь соперницам ты,
все время вздыхая и плача.
Твой муж еще молод, охоч до утех —
его от лукавых воровок
Удержишь ты, крепко к себе привязав
всем множеством женских уловок.

Не стерпела сызнова обиды,
оплела лианами-­руками
И к подругам привела: „Смотрите,
вот изменник подлый перед вами!“
И, от слезных вздохов запинаясь,
прегрешенья мужа сосчитала,
Но в ответ любимый отрицал все
и смеялся, не стыдясь нимало.

Когда мы расставались, я так говорил
опечаленной юной жене:
„Уходящие вновь возвращаются, верь.
Не тревожься, не плачь обо мне“.
Но с улыбкой взглянула она не меня,
и безмолвный я понял ответ
Этих глаз, полных слез: „Уходи, только знай:
без тебя мне и жизни нет“.

Хотела лицо его видеть —
но долу глаза опустила.
Хотела слова его слышать —
ладонями уши закрыла.
Старалась, чтоб он не заметил
на коже озноба страсти,
Но что было делать, коль кáнчука²¹
сама распалась на части?

„Утром? А может, в полдень? Или позднее, да?
Или когда вечерняя на небе взойдет звезда?“
Знает ее любимый, что до конца пути
Долгую сотню дней ему предстоит пройти,
Но не дает покинуть дом юной жены вопрос:
„Когда ты вернешься, мой милый?“,
смешанный с влагой слез.
hariṇī

Лишь только я в притворном гневе
ему сказала: „Уходи“,
Ушел жестокосердный, словно
любви и не было в груди.
Но что мне делать, если сердце
по-прежнему огнем горит?
И грежу я о разлюбившем,
забыв про гордость и про стыд.
hariṇī

Те нежные речи, которые ночью
вела она с мужем тайком,
При всех попугай повторять начал громко
бесстыжим своим языком.
И, чтоб замолчал поскорее негодник,
рубин из сережки она
Засунула в клюв ему быстро под видом
гранатового зерна.

Хоть я и отвернулась, ты меня
Прижал к себе, не зная, что страдаю
Я от обиды, — на груди твоей
Я красный след шафрана увидала,
Оставленный соперницей. Но что
Ты получил, обманщик? На груди
Твоей поверх него теперь блестит
С волос моих сезамовое масло.

Издалека навстречу вышла,
чтоб сесть не мог он с нею рядом,
И от объятий уклонилась —
бетель мне, мол, готовить надо.
И в разговоры не вступала,
давая указанья слугам.
Так, вид приличий соблюдая,
сочлась красавица с супругом.

С одною его возлюбленной
сидела рядом вторая.
Хитрец осторожно подкрался
к ним сзади и, будто играя,
Одной закрывает глаза,
другую же, разгоряченный,
Целует, а та вся сияет,
смех сдерживая затаенный.

Он к стопам ее простирался,
раскаяньем весь горя,
Но в ответ услыхал одно лишь:
„Обманщик, ты молишь зря“.
Когда же ушел он, взглядом
она обвела подруг,
И очи жестокосердной
слезами наполнились вдруг.
hariṇī

Муж служанок спросил осторожно: „Зачем
вновь легла ланеокая спать?
И зачем она вздумала платья концы
туго поясом перевязать?“
И, откликнувшись в гневе притворном, она:
„Даже здесь нет покоя, о боже!“
Повернулась как будто во сне, оставляя
для любимого место на ложе.

Поссорившись, лежат они на ложе,
И каждому страданье душу гложет,
И оба примиренья жаждут, но
Мешает самолюбье им равно.
И все же, хоть уста еще молчат,
Сливается опять со взглядом взгляд —
И недоверья рушится заклятье,
И крепко вновь сплетаются объятья.

„Как поступит она?“ — я твердость
сохранять решил до конца.
Она гневалась: „Не добиться
ведь ни слова от хитреца!“
И тогда, ей в глаза не глядя,
рассмеялся я из притворства,
И дала она волю слезам,
сокрушившим плотину упорства.

На ложе именем соперницы
он невзначай ее назвал,
И отвернулась в гневе юная,
отвергла, как ни умолял.
Не слыша просьб прощенья ласковых,
хранила неприступный вид.
Но замолчал он… И красавица
вмиг встрепенулась — что ж он, спит?

„Зачем ты склонился к стопам моим?
Пытаешься обмануть,
Скрывая покрытую пятнами
ее благовоний грудь?“
Но крепко я обнял ревнивицу,
и гнев ее тут же стих.
Забыла она подозренья все,
в объятьях нежась моих.

„О дивноглазая! И без канчу́лики²¹
ты сводишь с ума красотою своей“, —
Так он промолвил, коснувшись завязок
платья, скрывавшего чаши грудей
Той, что сидела на ложа краю,
блестя пылавшим в очах огнем,
И, поторопившись придумать предлоги,
подруги оставили их вдвоем.

Нахмурены брови, но взгляд
желанием полнится снова.
На коже страсти озноб,
хоть сердце еще сурово.
Уже проступает улыбка
на стиснутых гневом устах —
Когда на любимого смотришь,
вся ревность рушится в прах.

Муж обиду нанес ей впервые,
и подруги нет рядом с ней ловкой —
Подсказать, как же выразить чувства
хитроумной и тонкой уловкой.
И одно остается бедняжке —
лить потоки прозрачные слез,
Чтоб текли по щекам, орошая
черноту растрепавшихся кос.

Уходи же, любимый, довольно,
бесполезны пустые мольбы.
Нет греха на тебе, но бессильны
мы бороться с веленьем судьбы.
Ты любил меня крепко ­когда-то,
но любовь не вернется опять.
В переменчивой жизни мне выпал
горький жребий — безмолвно страдать.
hariṇī

На груди твоей, простодушная,
жемчуга ярко блещут в ряд,
На запястьях браслеты постукивают,
колокольца на бедрах звенят.
На свиданье торопишься тайное,
и одно непонятно лишь:
Что в тревоге ты озираешься?
Что от страха ты так дрожишь?
hariṇī

Твои объятья на рассвете
сметали дрему с моих глаз,
Я снова легкость обретала,
от тяжести освободясь.
Теперь ступай. Ты невиновен,
но смерти страх утрачен мной.
Услышишь после, как сумела
я снова обрести покой.

Браслеты спали с исхудавших рук.
Нет больше слез — возлюбленных подруг.
Иссякла стойкость. Вслед за ней, спеша,
Готова прочь лететь моя душа.
Когда уйти решил любимый мой,
Они прощаться начали со мной.
О жизнь моя, осталась ты одна,
Но вслед друзьям и ты идти должна.

Подруги, расходясь, сказали:
„Спит твой супруг. Усни и ты“.
Наивная, полна любовью,
взгляделась я в его черты
И поняла по страстной дрожи,
что затаился он притворно,
И тотчас же мой стыд похитил
любимый ласками проворно.

Помнишь, любимый, как прежде меж нами бывало?
Коли случалась размолвка, я хмурила брови, молчала.
Но неизменно за ней наступало потом примиренье.
Радостным смехом вдвоем мы мое отмечали прощенье.
Ныне же наша любовь уж не та, что ­когда-то.
Видно, судьба такова, лишь она виновата.
Снова к стопам ты простерся моим, но гляди —
Не утихает мой гнев, не желает уйти из груди.
mandākrāntā

„Погляди на меня,
я к стопам припадаю твоим,
Никогда еще твой
гнев, любимая, не был таким“, —
Умолял ее муж,
но она не сказала ни слова,
Только слез пеленой
затуманился взгляд ее снова.
mālinī

По телу ее возбуждения дрожь
прошла от объятий крепких,
И смыло обильным потоком любви
одежду с прекрасных бедер.
„Довольно, любимый, нет, нет, не могу“, —
она лепетала слабо…
Теперь же уснула она? умерла?
в моей душе растворилась?

Муж одежды ее касается —
она взор опускает несмело.
Хочет крепко ее обнять он —
словно сковано юной тело.
Она слова не в силах вымолвить,
на улыбки подруг глядит.
Не знавала любовных игр еще,
и терзает бедняжку стыд.
śikhariṇī

Долго помириться не могли,
и слова подруг не помогали…
Много дней подряд ревнивый гнев
и она, и он хранили в сердце.
Но мгновенно был он позабыт,
стоило лишь брошенным украдкой
Взглядам повстречаться — и в зрачках
заплясали искорки веселья.

К­огда-то была я ему
возлюбленною женой.
Теперь же мимо меня
проходит он, как чужой.
Порой вспоминаю, подруга,
счастье минувших дней,
И странно, что не разрывается
сердце на сто частей.
śikhariṇī

После долгой разлуки,
ослабевшие от тоски,
Встречу славят они,
как рождение нового мира.
Долгий день завершился,
и ночь опустила покров,
Но не ласки влекут их —
течет неустанно беседа.
hariṇī

Не гирляндой лотосов встретила,
а сияющими очами,
И улыбкой ясной осыпала —
не жасминовыми лепестками,
Капли пота на дивных гру́дях
поднесла, не чашу с водой.
Так приветствовала возлюбленного
она только своей красотой.

Я за вину любимого изгнала,
но он, надев моей подруги платье,
Ко мне явился снова. Я наивно
ему сказала, что томлюсь, желая,
Чтоб возвратился милый… „Трудно это“, —
смеясь, он заключил меня в объятья.
Вот так сегодня вечером коварным
негодником обманута была я.

āśБоясь, что упаду к ее ногам я,
она скрывает прелесть стоп упрямо.
Блеснувшую улыбку тут же прячет
и на меня взглянуть не хочет прямо.
С подругой говорит, а не со мною,
мне заводить с ней речи — труд напрасен.
О, пусть такой любовь у стройной будет,
ведь даже самый гнев ее прекрасен!

Своих подружек злоязычных
она усвоила уроки,
И только муж ее обидел,
как полились в ответ упреки,
Но, высказав ему их быстро,
открыто, дерзновенно, прямо,
Она к любимому прильнула,
как повелел всем женам Кама²².
Прекрасными пути любви
тогда особенно бывают,
Когда их юных жен наивность
и простодушье украшают.

Горят желанием, когда он далеко,
Приходит — отвернутся, широко
Раскроются, как разговор начнет,
И покраснеют тут же, коль сожмет
В объятьях. А, когда от страсти пьяный,
С нее сорвет он платье, то лианы
Бровей нахмурятся. Когда же, виноват,
Пред гневной он склонится, дивный взгляд
Их влагой слезной полн. Так у жены
Глаза свой облик изменять должны.
Они в искусстве этом преуспели —
Ведь муж неверен словом и на деле.

„Ты исхудала, ты бледна
и вся дрожишь — да в чем причина?“
Но станом стройная на все
распросы мужа-властелина
Одно сказала: „От природы
дано мне это, не иначе“.
И вышла поскорей, чтоб веки
освободить от ноши плача.

Ночью рычали тучи,
водой дождевой налиты.
Путник поник головой,
тоской любовной разбитый,
И песню печально завел
он о разлуке с милой.
Сквозь слезы слова вырывались,
и люди вокруг забыли
И думать о странствиях дальних —
так скорбно звучал напев.
В тот миг простили подругам они
даже ревнивый гнев.

Она вином была опьянена
И ревностью тотчас же запылала,
Увидев на моей груди следы
Своих ногтей. Она вскочила с ложа
И к двери бросилась. Тогда ее за платье
Я ухватил. Она же, обернувшись,
„Пусти! Пусти!“ твердила со слезами,
И губы у нее дрожали в гневе…
Как о таком возможно позабыть?

Зачем ты отвергла его,
когда он пришел к тебе сам
И, полон нектаром любви,
склонился смиренно к стопам?
Отныне лишь плач — твой приют,
и счастье никто не вернет,
Вкушай же, покуда жива,
ты несправедливости плод.
hariṇī

Глазами, полными слез,
завидя тучи вдали,
„Если ты в путь собрался…“
проговорив едва,
За платье меня схватив,
узоры чертя в пыли,
Сделала она то,
с чем умолкают слова.
mālinī

„Довольно гнева, ревнивица,
обоих он нас томит“. —
„В том я одна виновата,
ты мне не чинил обид“. —
„Тогда почему, любимая,
ты горькие слезы льешь?“ —
„Любимой меня назвал ты,
да только слова твои — ложь“. —

ś„Почему же в ночь нашу первую
я такою глупой была?
Почему, оробев вдруг, мужа
я руками не оплела?
Почему от губ уворачивалась?
Почему потупила взгляд?“ —
Так, любви пробужденье чувствуя,
жены юные говорят.
mandākrāntā

Пусть другие же́ны повергаются
к мужа уходящего стопам,
Умоляют пусть: „Владыка жизни мой!
Оставайся“, волю дав слезам.
Я не такова. Благословение
будь с тобой, коль ты собрался в путь.
Как любовь на деле доказала я,
ты услышишь после ­как-нибудь.

За полы одежды его не хватала
лианой-рукой,
К стопам не склонялась, молить не пыталась:
„Останься со мной!“
Но хоть потемнели еще ­только-только
вдали облака,
Неверному вдруг все пути преградила
слез горьких река.

В разлуке тело исхудало —
о, как безжалостен бог Кама!
И как в подсчете дней искусен
владыка преисподней Яма²³!
Мой господин, в ревнивых думах
ты изнемог, я знаю, тоже.
А женщине как выжить слабой,
на тонкий стебелек похожей?
hariṇī

Утомилась она от гнева,
лик-луну ладонями скрыла.
Простереться пред ней с мольбою —
только средство одно и было.
Но скрывавшиеся под ресницами
слез потоки в то же мгновенье
По щекам на высокую грудь ее
полились, словно знак прощенья.
śikhariṇī

Завидев меня, ты с улыбкой выходишь навстречу,
Поклонами мне отвечаешь и нежною речью,
И все же на ложе твой взгляд остается холодным,
Ты душу сжигаешь мне гневом, в глуби затаенным.
śikhariṇī

Подругам доверять не стоит.
И стыд мешает мне взглянуть
С желаньем на того, кто понял
моих стремлений тайных суть.
Умелы ближние в насмешках,
во взорах, жестах знают толк.
Как быть мне? Гаснет сам собою
любви дрожащий огонек.

Только имя его услышу —
дрожь волненья бежит по коже.
Лик-луну его вижу — на лунный
камень я становлюсь похожей.
А когда подойдет и обнимет,
хоть я словно алмаз тверда,
Но гордыня и ревность в сердце
испаряются без следа.
sragdharā

Все дома обойди ты здесь
и спроси у жены любой:
Муж склоняется ль перед ней,
как твой верный раб пред тобой?
Не внимай советам дурным,
причиняешь себе ты вред,
Угасает любовь, когда
в ней исток страданий и бед.

Их захватил поток нектара Смары²⁴,
Но старшие вокруг — ему плотина,
И утолить желанье невозможно,
Хотя довольно руку протянуть…
И вот, как через лотосовый стебель,
Они любовный сок глазами пьют.
hariṇī

Не алеют краской твои губы,
не благоухает грудь сандалом,
И глаза сурьмою не чернеют,
встали дыбом волоски на коже…
О подруга-­вестница, не лги мне,
боль не причиняй мне по незнанью,
Не на пруд купаться ты ходила,
а к негоднику, по ком томлюсь я.

Лицо любимой — как оно поблекло
От горестной разлуки! Исхудало,
И кожа побледнела, и волос
Растрепанные пряди его скрыли.
Но стоило домой мне воротиться
Из дальних странствий, — расцвело оно
И вновь прекрасным, горделивым стало,
Когда в полночный, тайный час любви
Его мои испили поцелуи,
Настолько дивным, что язык мой слабый
Его вовек не смог бы описать.

Теперь, коль платье он с нее снимает,
Она с ним в ссору больше не вступает,
Губ не кусает и бровей не хмурит,
Когда насильно он ее целует,
И не противится, стоит спокойно,
Когда обнять он хочет тело стройной.
Ведь ею способ выучен иной,
Как гнева утолить палящий зной.

Ее душа застыла в горьких думах,
Она мольбам ответила молчаньем,
Отвергнутый, хотел уйти любимый,
Когда его остановили взгляд,
Слезами затуманненый, стыдливый,
И долгий вздох трепещущей груди.

Кое-где видны следы бетèля,
кое-где видна алоэ паста,
Кое-где сандал благоухает,
кое-где ала́ктака²⁵ алеет,
И цветы рассыпаны повсюду,
животом продавлена средина
Ложа, на котором она ночью
предавалась сладостным утехам.
śikhariṇī

„Позволь шепнуть наедине
тебе, красавица, два слова“.
И я уселась рядом с ним,
не заподозривши дурного.
О, как наивна я была!
Старался тот хитрец недаром —
Вдохнул он запах губ моих
и насладился их нектаром.
śikhariṇī

Сегодня ей любить негоже —
И отошла она от ложа.
Когда же муж о поцелуе
Ее молить стал, то лицо
Она прикрыла краем платья
И покачала головою,
И вторили ее движенью
Соцветия дрожащих серег.

„Ты куда, дивнобедрая? Город окутан тьмой!“
„Тороплюсь к тому, кто милей мне жизни самой“.
„А не страшно ль в кромешном мраке идти одной?“
„Не одна я, ведь лучник Мáдана²⁶ — здесь, со мной“.
vasantatilakā

Она, брови-­лианы нахмурив,
указала соперницы дом.
Покачал в ответ головой он
и потупился со стыдом.
В гневе щеки ее пылали,
он на стопы молча глядел,
И хоть видели это старшие,
не положен был ссоре предел.

Смиренно сложив ладони,
остаться его умоляла,
Остановить пыталась,
за край одежды держась.
Напрасно — этих усилий
бездушному было мало,
Ушел… От любви и от жизни
тогда она отреклась.

Увидала газелеокая,
когда чуть занялся рассвет,
На висках своего любимого
красной краски предательский след,
И на шее его отпечатался
ясно с женской руки браслет,
От сурьмы лицо почернело,
возле глаз же — бетеля цвет.
Видя эти приметы явные,
кто бы ревность свою превозмог?
Но все вздохи горькие спрятала
она в лотосовый цветок.

Если отныне, хотя бы в гневе,
Я произнесу обманщика имя,
То пусть без него проходят ночи,
Лунным сиянием озаренные,
Звучащие громким и чистым смехом,
Или пусть в пору дождей только на день,
Не более, тучи затянут небо.

Ты услышал, как на ее поясе
колокольчики зазвенели,
И тотчас ощутила я,
что объятья твои ослабели.
И кому я о том поведаю?
Нет и верной подруги рядом,
Это ведь она зачарована
твоих сладких речений ядом.
śikhariṇī

Она осмотрелась вокруг,
и, приподнявшись на ложе,
Вгляделась мужу в лицо —
и, решив, что он спит,
Поцеловала, но чувствуя
как дрожь пробежала по коже,
Смутилась она, но любимый
прогнал поцелуями стыд.

„Зачем же гневаться так долго?
Не чересчур ли ты сурова?
Любимый пред тобой склонился —
так значит, примиренью срок“.
Слова служанок эти слыша,
она смягчается, готова
Уже простить, но разве сразу
иссякнуть может слез поток?
mandākrāntā

В ответ на все ее упреки
Муж только бормотал неловко.
Она, разлукой истомившись,
Вид приняла, будто не слышит
Всех этих жалких оправданий.
Но, испугавшись, что узнают
О том завистницы-­подруги,
По сторонам взглянула быстро
Распухшими от слез глазами
И, убедившись, что дом пуст,
Вздохнула снова, с облегченьем.
hariṇī

„Нежно тело твое, а постель так жестка
от рассыпанной пыли сандала!“ —
И любимый меня подхватил — через миг
на груди у него я лежала.
После в губы впился он, одежду сорвал
ступнями, будто клещами,
И свершил надо мною хитрец, что желал
и чего не опишешь словами.

Раздала она слезы родне,
отдала все тревоги старшим,
Удрученность досталась слугам,
все страдания — верным подругам.
Не сегодня, так, значит, завтра
насладится она блаженством²⁷.
Будь покоен, она испытала
в полной мере муки разлуки.

„Пускай же сердце разорвется,
пускай исчахнет это тело,
Но до неверного, подруга,
теперь мне вовсе нету дела“, —
Газелеокая сказала
в ревнивом гневе, но, тревогу
Тая в душе, она смотрела
не отрываясь на дорогу.
hariṇī

На губах его увидала
от зубов соперницы след.
По глазам отхлестала лотосом —
что сказать бы он мог в ответ?
„Ослепила меня ты, жестокая.
Все темно, нестерпима боль…“
„Погоди! — она испугалась, —
Средство знаю я, вот, позволь…“
И ему на глаза бедняжка
стала дуть, губы сжав в бутон.
Хитрецу лишь того и надо —
и целует простушку он.

Сперва с тобой одним мы были телом —
одним единым, нераздельным целым.
Потом ты стал любовником неверным,
а мне страданье сделалось уделом.
Теперь ты муж, а я твоя жена —
без сути форма лишь сохранена.
Вся жизнь как адамант была тверда,
и горечи вкусила я сполна.
śikhariṇī

Подруга твердила настойчиво ей:
„Уж очень ты простодушна.
С мужчиною твердой и гордою быть,
лукавой порою нужно“.
Но та, побледнев, отвечала: „Молчи!
А что, если речи эти
Услышит тот, кто в сердце моем,
кто мне всех дороже на свете?“

На дереве, что в саду,
манго цветок расцвел,
И окружил его рой
страстно жужжащих пчел.
Девушка юная с ветки
тот цветок сорвала,
А грудь ее, тайными вздохами
волнуясь, изнемогла.

О последствиях ты не думала,
не внимала советам подруг.
Отчего же теперь, наивная,
ревновать ты вздумала вдруг?
Ты сама собирала угли,
что пылают огнем разлук.
Что же толку рыдать в пустыне?
Нет спасенья тебе от мук.
śikhariṇī

Прикосновенья ладоней
стерли узоры с ланит,
Выпили вздохи вкус губ,
что слаще нектара пьянит,
Рыданья сжимают горло,
высóко вздымают грудь…
Гнев стал твоим возлюбленным,
а обо мне — позабудь.
śikhariṇī

Она в сладких мечтаниях день провела,
вот темнеет небесный простор,
Воротился любимый, а слуги никак
не закончат плести разговор.
Но, любовью томясь, „К­то-то жалит меня!“ —
закричать догадалась и ловко
Шелком платья взмахнула, и лампы огонь
погасила проворно плутовка.

С твоею грудью рядом две моих
окрепли, стали круглы, будто чаши.
Наивности лишилась моя речь
и ловкость обрела в беседах наших,
И с юных лет лианы рук моих
тебя, обманщик милый, оплетали,
А ныне позабыл ты путь ко мне,
и вспомнишь ли ­когда-­нибудь? Едва ли…

Когда душа приникла к миловзорой
и в голове кружит уловок рой,
То наслажденье высшее дарует
и приближенье вестницы одной.
И пусть далек тот миг, когда в объятьях
любимой будет страсть утолена,
Само блужданье рядом с ее домом
вознаграждает радостью сполна.
sragdharā

Дрожащей веточкою-рукою
она в смущении ищет платье,
Бросает остатки цветочной гирлянды
на лампу, горящую так некстати,
И мужу со смехом глаза то и дело
она прикрывает, стыдясь перед ним.
Но кончены ласки — и пристально он
любуется телом ее нагим.
hariṇī

В гневе она лицо отвернула,
закрыла глаза, притворяясь спящей,
Когда любимый, искусный в ласках,
несмело к телу ее приникнул.
Он узелков одежды коснулся
дрожащей рукой — неужели проснется?
Ее же стан от прикосновенья
сжался и стал еще более тонким.
śikhariṇī

У обочины тщетно ждала целый день,
тщетно вдаль безотрывно глядела.
Вот и сумрак вечерний сменяться стал тьмой,
и дорога давно опустела.
Она горько вздохнула, домой побрела —
„Снова ночь мне одной коротать“.
Но помни́лось ей вдруг, что любимый идет,
и она обернулась опять.

Отделяют его от любимой
сотни рек, и лесов, и гор,
И не может взгляд человечий
одолеть бескрайний простор.
Но, пускай глаза затуманены
наворачивающейся слезой,
Путник в дали глядит неотрывно,
за которыми дом родной.

„Отвечай-ка, подруга, скорей, отчего на лице твоем пот?“
„Ах, не видишь ты, что ли, как солнце безжалостно жжет?“
„Отчего же глаза покраснели?“ — „Разозлил меня этот невежда“.
„Нет шафрановой краски на теле твоем“. —„Ее стерла одежда“.
„Отчего твои пряди рассыпаны?“ — „Ветра волна растрепала“,
„Отчего запыхалась ты так?“ — „Мне побегать пришлось,
и немало“. — „Да, на все ты вопросы ответила бойко, но
только вот странно:
Отчего на губах у тебя кровоточат недавние раны?“

Жестокая, ты, лживой болтовне
Поверив, истерзала сердце мне.
Иль вправду ты, наивная, решила,
Что виноват перед тобою милый?
Как хочешь поступай со мной тогда.
Пусть счастье ждет тебя, меня — беда.
hariṇī

Я хмурить веки научилась,
и веки томно прикрывать,
И плакать, и смеяться гордо,
молчанием встречать мольбы.
В душе я стойкость утвердила,
завязаны узлы одежды,
Я ревновать его готова…
Успех зависит от судьбы.

Я знаю, что стоит женщине
явить свой ревнивый гнев, —
И тут же пред ней любимый
склоняется, присмирев.
Потом примиренье, объятья
и ласки — им нет числа.
Но слишком мне дорог милый,
и я бы так не смогла.
hariṇī

Когда любимый к ложу подошел,
Узлы одежды сами развязались,
Лишь тонкий ослабевший поясок
Едва держал на бедрах мое платье.
Но как поведать, что случилось после,
Подруга? Ведь когда в его обьятьях
Я оказалась, то затмился разум.
Где я была? Где он? И как любили
Друг друга мы? Не помню я. Не помню…

Прощенья просил он, к стопам припадая,
но слишком был гнев мой крут.
Теперь от тоски разрывается сердце,
и вздохи мне губы жгут.
Зачем я отвергла жестоко его,
послушав подружек совет?
И ночью, и днем я горюю о том,
что рядом любимого нет.

Не прогнала, не отвернулась
И не сказала злого слова.
Она молчала и глядела
На мужа, словно на чужого.
vasantatilakā

Шутку он сыграть решил с любимой
И похитил у нее одежду.
Наготы стыдясь, бедняжка плачет,
Причитает жалобно. Увидел
Это Кама²⁸, лучника искусством
В трех мирах прославленный, спустился
К ним с высот, хотя любовной битве
И пришел конец, и даже лагерь
Воинами был уже покинут.
hariṇī

Прекрасною стопой браслетоносной
Любимая ударила из гнева —
И воссиял возлюбленный, ведь это
Его отметил знаком Камадэва²⁹.
vasantatilakā

Когда первые крупные капли дождя
застучали в ночной тишине,
Вспомнил путник невольно с тоскою тогда
об оставленной дома жене.
И так громко и горько бедняга рыдал,
не смолкая всю ночь напролет,
Что приюта с тех пор чужакам не давать
порешил деревенский сход.

Когда о любви со мною
он речи заводит смело,
Едиными взглядом и слухом
становится все мое тело.
śloka

„В тяжких думах оцепенело,
О любимая, твое тело,
Красота, что дана природой, —
Ныне все твои украшенья.
Что с тобой? На тебя взгляну я —
И в душе моей страх и смятенье“.

Вся во власти ревнивого гнева,
Она слезы молча глотала
И в ответ лишь пробормотала:
„Ничего, ничего“, но немало
Слов невысказанных за этим
„Ничего“ коротким стояло.
vaṃśastha

Любовных томлений я прежде не знала,
И грудь от волнения не трепетала,
И страстная дрожь не бежала по коже,
И пот по лицу не струился… Так что же?
Сегодня он бросил единственный взор, —
И стал господином души с этих пор.
И можно ли средство какое сыскать,
Чтоб гордость былая вернулась опять?

Измучена милая
разлуки огнем.
Не сводит с дороги
глаз ночью и днем
И, чтобы утишить
страдания пламя,
Высокую грудь
орошает слезами.
vasantatilakā

Я говорила: „Это черное“.
„Да, черное“, — он повторял.
„Нет, это белое“ — и тотчас он
согласно головой кивал.
Во всем за мной послушно следовал,
во всем со мною был един,
Но вдруг совсем переменился он…
Ну как понять этих мужчин!
śikhariṇī

Стройная станом при старших
горькие слезы сдержала,
Ими огонь Манматхи³⁰
залила, рожденный разлукой.
Казалось, будто не пчелы
у губ ее роем кружатся —
Вместе со вздохом выходит
тонкая струйка дыма.

Тело побелело от сандала,
губы покраснели от бетèля,
И омыты чистою водою
очи, что блестят, как у газели,
И цветы, украсившие косы,
волосам дарят благоуханье,
И прикрыто тело луноликой
только тонкою льняною тканью.
И приходит чарованье это
к юной деве вечерами лета.

„День лучше, чем ночь“, — так сказала одна,
другая: „За ночь я отдам сотню дней“,
А третья вздохнула: „В разлуке с любимым
и день пусть, и ночь пробегают быстрей“.
drutavilambita

Лотосоокая, гнев в твоем сердце горит.
Новый любовник он твой, а я больше не мил.
Только объятья мне и поцелуи верни
С тою же страстью, с какой я тебе их дарил.
vasantatilakā

Жемчуг, влажное ложе,
лотоса лепестки,
Дождь и туман, принесенные
ветром со Снежных гор³¹,
Даже прохладный сандал
пламя питают его.
Как же может угаснуть
страстной любви костер?
vasantatilakā

Тонкое тело ее — словно Ганга осенней порою.
Щеки ее — берега, увлеченные резвой игрою,
Две трясогузки — глаза, а поймать чтобы их половчей,
Дуги бровей изогнулись, натянуты петли ушей.
vasantatilakā

В гневе притворном она нежною веткой-­стопой
землю скребет.
Только порой на меня взгляд ее ясных очей
вдруг упадет.
И от смущенья чуть-чуть губы дрожат, что полны
несказанных слов.
Но, хоть она и молчит, дух мой страданьем уже
зажечься готов.
sragdharā

Газелеокой бедра — словно стебли
Банана, стан — изящней алтаря³²,
Тугие груди — золотые чаши
Для помазанья Ма́даны-царя.
vasantatilakā

Издали дом уже виден, и облак
сизый, тяжелый навис над ним,
Но мнится путнику: это любимой
костра погребального вьется дым.
āryā

„Ступай“, — одним лишь поднятьем бровей
она отдала приказ,
И понял возлюбленный, что означает
движенье прекрасных глаз.
Так место она указала ему
для новой сладостной встречи.
Когда нужно тайну от старших скрывать,
то юным не надобны речи.

Пусть помертвеет взгляд,
пояс пусть соскользнет,
Пускай взволнуется грудь
и кáнчуку раздерет,
И все же ни слова обманщику
не вымолвит мой язык,
Коль от молчанья сердце
не разорвется вмиг.
hariṇī

Ночью бесстыдно и нежно
они друг на друга глядят,
Страсти огонь разжигая,
со взглядом сплетается взгляд.
А днем, когда снова встречаются
глаза их в присутствии всех,
Едва удержать они могут
в зрачках затаившийся смех.

Пускай горит в светильнике огонь,
пусть звезд, луны и солнца льется свет,
Но для меня весь мир окутан тьмой,
когда со мной моей любимой нет.³³
śloka

„Подруги, я твердо усвоила речи,
что слышала часто от вас.
В лицо я неверному прямо, открыто
и смело скажу их сейчас!“
Но этот хитрец меня обнял так крепко,
что кругом пошла голова,
И выпил, смеясь, мед губы моей нижней
и ревности гордой слова.

Дрожит мое сердце, несвязанна речь,
и душу терзает мне пламя,
И тело слабеет, и блекнет лицо,
и взор замутился слезами.
Подумай, подруга, ведь ревности мук
все это лишь только начало.
Какою же твердой должна быть жена,
что их до конца испытала!

Болезнью гордыни измучена я,
к нему не иду, свои чувства тая,
И мудрой подруги такой не найти,
что силой могла бы меня отвести.
Он тоже гордец и боится спешить,
он сам не придет и как дальше мне жить?
Терзаюсь — стремителен времени бег,
и короток жизни отпущенный век.

При виде любимого, словно глаза,
смежился слегка ее гнев.
Когда тот приблизился, словно лицо,
склонился он, присмирев.
И вновь поднялся при прикосновении
нежном его руки,
Как будто на теле от возбуждения
вздыбились волоски.
Но только ласково начал речь
вести ее милый друг, —
И гнев, как узлы на одежде, тогда
ослабевать стал вдруг,
Когда ж увидала она — как раб,
любимый у ног лежит,
То мигом сердце покинул гнев,
а с ним — и всяческий стыд.

Нет, не оттого, что он разлюбил,
подруга, страдаю я.
Ведь знаю, что счастье людское судьбой
одной лишь даруется.
Другим мое сердце терзается — тем,
что хоть отвернулся он,
К нему все ж бесстыдные чувства мои
по-прежнему тянутся.
hariṇī

Полуприкрытых глаз помню блестящий взгляд,
В бисере пота лицо после любовных услад,
Бледное от истомы — все милые мне черты…
О, почему же, сердце, не разорвешься ты?
vasantatilakā

Если решил уходить, — уходи, но помедли немного.
Дай на тебя поглядеть, подождет пусть дорога.
Жизнь — что вода из кувшина, текущая быстрой струей.
Кто может знать, повидаемся ль снова с тобой?

3 [3]³⁵ Качанье легкое серег,
волос рассыпанные пряди
и тилак, что слегка поблек,
размытый капельками пота,
и затуманенный твой взгляд,
и всю тебя в последней дрожи
глаза мои да сохранят!
Зачем мне Вишну, Шива, Брахма?!

5 [4] К любви зовущими, и томными,
и ждущими ответа,
в полон берущими,
глядящими то искоса, то прямо,
вовек не лгущими, огромными
и нежными глазами,
о простодушная, о скромная,
кому в глаза ты глянешь?..

13 [12] „Вернешься сразу же, не правда ли?
Иль через час? Иль в полдень?
Быть может, вечером?
Иль к полночи придешь домой, любимый?“ —
жена печальная промолвила,
задерживая дома
в дорогу долгую, стодневную
собравшегося мужа.

[13]³⁶ Услышав тяжелые всхлипы дождя,
что хлынул из тучи ночью,
великой тоской по жене изойдя
в унылой разлуке длинной,
так громко рыдал он, себя бередя,
что люди в селенье этом
отныне решили, покой свой щадя,
чужим не давать приюта.

15 [16] Влюбленных супругов ночной разговор
ручной попугай подслушал.
Болтливым он был, все слова затвердил
и днем повторил при старших;
зарделась жена, и потупила взгляд,
смущенья полна и гнева,
и в клюв болтуна запихала гранат —
под видом зерна граната.

26 [28] Глаза мои радость таят в глубине,
хоть брови я хмурю грозно,
и губы — в улыбке, и щеки —
в огне, хоть голос звучит сурово,
мурашки бегут и бегут по спине,
хоть сердцу велю быть твердым;
удастся ли гордой прикинуться мне,
когда я его увижу?

29 [31] Сверкая перстнями и перлами,
украсившими шею,
в шелка одетая, браслетами
позванивая тонко,
к нему ты шествуешь торжественно,
как в громе барабанов.
Так что ж, наивная, пугливая,
ты вся дрожишь от страха?

[34]³⁷ Она молода, но смущаюсь лишь я,
как будто я стал девицей,
и груди ее, словно ноша моя,
меня истомили тяжко,
и бедра ее, говорю не тая,
мешают походке легкой, —
о, чудо! — как часть своего бытия,
влачу я чужое бремя.

4 [36] К огда ты, желаньем хмельным обуян,
гордячке кусаешь губы
и брови ее, словно плети лиан,
в притворном сомкнулись гневе,
но очи подернул блаженства туман, —
ты амриту, друг, вкушаешь;
а боги по глупости весь океан
вспахтали для этой цели.

50 [57] „Что значит, любимая, гневный твой взгляд?“
— „О нет, я гляжу без гнева!“
Мне больно... Не я ль пред тобой виноват?“ —
„Вины твоей нет, владыка“. —
„Так что ж ты рыдаешь все ночи подряд?“ —
„Кто видит мои рыданья?“ —
„Да я, твой любимый!“ —
„О, слов этих яд! Меня ты не любишь больше!“

81 [69] Ты помнишь ли — давно у нас одно
с тобою было сердце,
потом ты стал моим,
а я возлюбленной твоею стала,
ты мой супруг сейчас,
твоя супруга я — а дальше что же?
Тверда я, как алмаз,
и радости мне больше не осталось...

77 [74] „В сандаловой пудре жестка простыня,
а тело твое так нежно!“ —
сказал и на грудь свою жарче огня
меня возложил он ловко,
и, губы кусая, лаская, дразня,
ногами стянул одежду
и делать, хитрющий, заставил меня
все то, что ему пристало. *

86 [77] Пылая, суля наслаждений дары
супругу после разлуки,
в покои вошла, где до поздней поры
сновали слуги без дела,
и с криком: „Да здесь же полно мошкары!“
взмахнула шелковым сари,
и, гибкая, жаждя любовной игры,
она задула светильник.

89 [90] Огонь светильника, бессильная,
она задуть пыталась,
бросала лилии, стыдливая,
и с бедер пояс падал,
и, всхлипнув тоненько,
ладонями глаза закрыла мужу,
а он с улыбкою на гибкую глядел
не отрываясь.

97 [101] Узлы на одежде моей разошлись,
когда он к постели склонился.
Скользнул поясок развязавшийся вниз,
и бедра мои обнажились.
А после, когда мы сплелись и слились,
не помню, что было со мною —
где он, и где я, и куда мы неслись,
и чем под конец наслаждались...

65 [107] Цветами алыми, сандаловой
осыпавшейся пудрой,
крупицей пурпура и бурыми —
от бетеля — следами,
алоэ пятнами и смятыми
полотнищами простынь
влюбленной женщины
движения показывает ложе.

35 [40] В слиянии объятий стеснена,
ее открыта грудь,
бьет кожу дрожью
и нежным соком страсти совлеклись
струясь по бедрам вниз
ее одежды
нет нет любезный хватит подожди
ну — гаснет звук ее
мольбы чуть слышной
уснула может статься иль мертва
или со мной слилась
иль вовсе снится

4 Когда, закусив губу — весеннюю веточку манго, —
Вся, как от страха, дрожа до кончиков пальцев,
С пляшущими бровями, подобными гибким лианам,
Кричит она в гневе: „Прочь, грубиян, невежа!“ —
Сама же тем временем страстно глаза смежает,
Жарко, прерывисто дышит — о, кто такую гордячку
Поцеловать успел, тот вправду хлебнул нектара,
И зря, океан взбивая, трудились глупые боги! ‘.

8 Твой самый желанный сидит сейчас возле дома,
Печально склонясь, на земле что-то пальцем чертит,
Глаза у твоих наперсниц от слез опухли,
Служанки в тоске — с утра ничего не ели,
Из клеток весь день не слышна болтовня попугаев,
А в зеркало глянь — на кого ты сама похожа?
Довольно, красавица, сердцем смягчись, опомнись,
Свой темный гнев смени на светлую милость.

15 Когда ручной пройдоха-попугай,
Слыхавший ночью шепот новобрачных,
Наутро все их пылкие слова
Твердить при старших громко начинает,
Сгорая от стыда, невестка молодая,
Чтоб только замолчал бесстыдник пестрый,
Скорей — под видом зернышка граната —
Серьгу рубиновую в клюв ему сует.

29 На грудь ты себе нацепила звенящий жемчуг,
На пышные бедра надела бренчащий пояс,
А на лодыжках браслеты из самоцветов
Дерзко потренькивают при каждом шаге.
Но если торжественно, словно под звон победный,
Решила отправиться ты на любовную встречу,
Зачем все равно, простодушная, ты робеешь,
Звенишь и дрожишь, во тьме озираясь пугливо?

50 „Моя красавица!“ — „Слушаю, господин мой!“ —
„Не злись, о сердитая, хватит, забудь обиду!“ —
„Обиду? Какую?“ — „Как ты меня огорчаешь!“ —
„Не огорчайся! Одна только я виновата!“ —
„Зачем же ты плачешь?“ — „Плачу?“ — „Еще как горько!“
„Ты что, жалеешь?“ — „Конечно, тебя жалею!“ —
„Меня? Да кто я тебе?“ — „Любовь моя, счастье!“ —
„Неправда все это! Вот потому-то и плачу!“

65 Тут забрызгано бетелем — темно-красным соком,
Там запятнано непросохшей сандаловой мазью,
Здесь осыпано пудрой камфарной, там ярким лаком,
Украшавшим ей ноги, измазано слишком явно —
Это смятое ложе с разбросанными цветами
Поутру выдает любому, кто только глянет,
До чего были бурны красавицы этой объятья,
До чего были ласки ночные разнообразны.

66 „Тебе расскажу о чем-то, пойдем скорее!“ —
И ловко меня он увлек в укромное место.
Я села рядом, решив внимательно слушать,
Хоть сердце мое то дрожало, то замирало.
А он... а он склонился над самым ухом,
Невнятно шепча, щекоча горячим дыханьем,
Потом, за косу схватив, лицо мое поднял
И начал пить нектар моих губ, обманщик!

86 Когда с чужбины вернулся супруг желанный,
С трудом она день провела в ожиданьях сладких,
А в спальню войдя, увидала, что все́ еще медлят
Болтуньи-служанки и милый войти не может.
Тогда дивногрудая — лишь бы скорей их спровадить —
На хитрость пустилась, вскричала в притворном страхе:
„Ой, что-то летает, укусит!..“ — и шелковым шарфом
Размахивать стала, в лампе огонь погасила.

Дословный вспомогательный перевод:
Округлость (-taṭam) грудей (stana-), сандаловая паста (-candanam) [с которых] без остатка (niḥśeṣa-) сошла (-cyuta-), нижняя губа (adharaḥ), помада (-rāgaḥ) [с которой] была стерта (nirmṛṣṭa-), глаза (netre), по всей длине [которых] (dūram) коллирий отсутствовал (anañjane), это (iyam) твое (tava) тонкое (tanvī) тело (tanuḥ), трепещущее от возбуждения (pulakitā)...
О посланница (dūti), вещающая (-vādini) лживо (mithyā-), [которой] неведом (ajñāta-) приход (-āgame) [Voc. < -āgamā] страдания (-pīḍā-) для человека (-janasya), который является другом (bāndhava-)!
Итак (itas), [ты] не (na) пошла (gatāsi) на пруд (vāpīm), чтобы искупаться (snātum), но снова (punaḥ) [отправилась] в место рядом (antikam) с этим (tasya) низким человеком / подлецом (adhamasya) [твоим любовником]!”
Разбор композитов-бахуврихи:
• niḥśeṣaṃ cyutaḥ candanaḥ yasmāt tat stanayos taṭam stanataṭam, „округлость грудей, с которых сандаловая паста полностью исчезла“: pañcamyartha-bahuvrīhi;
• avidyamānam añjanaṃ yayos te anañjane netre, „глаза, на которых нет [нанесенного прежде] коллирия“: nañ-bahuvrīhi;
• nirmṛṣṭo rāgo yasmāt sa nirmṛṣṭarāgaḥ adharaḥ, „нижняя губа, с которой красная краска была стерта“: pañcamyartha-bahuvrīhi;
• ajñātaḥ pīḍāyā āgamo yasyāḥ sā ajñātapīḍāgamā, ayy ajñātapīḍāgame!, „та, которой приход страданий неведом“.
Окончательный прозаический перевод строфы Амару:
„Округлость грудей, с которых без остатка сошла сандаловая паста, нижняя губа со стертой пoмадой, глаза, по всей длине которых нет коллирия, — это твое тонкое, трепещущее от возбуждения тело... О лживая моя посланница, коей неведомы страдания подруги! Итак, ты не пошла на пруд, чтобы искупаться, но снова отправилась к этому подлецу!“
Альтернативное прочтение (зависит от того, куда отнести отрицание) концовки, оставляющее ощущение амбивалентности упрека подруги-героини в адрес девушки, передающей любовные послания этой героини, но отговорившейся на сей раз то ли тем, что она пойдет купаться, то ли тем, что отправится к своему любовнику, и оставившей поэтому свою подругу (или госпожу), так и не выполнив ее задания:
„Итак, ты пошла на пруд, а не снова к этому подлецу [как говорила мне]!“
Стихотворный перевод четырехстопным дактилем:
Круглые перси без пасты сандаловой,
Губы со стертой помадою, очи же,
Мазь не несут что уже, сие тонкое
Тело, от радости дрожью объятое...
Лживая дево, не ведаешь горести
Доброй подруги своей, безутешницы!
Ах, не пошла ты омыться в купаленку,
Вновь побежав к тому подлому, подлому!

В индийской поэзии бог любви Кама (Камадева) часто называется следующими именами:
Ананга (anaṅga) — досл. „бестелесный“. Этот эпитет связан с мифом о том, как бог Шива испепелил взглядом Каму, попытавшегося нарушить его медитацию. Миф изложен, в частности, в третьей главе поэмы Калидасы „Рождение Кумары“.
Ананьяджа (ananyaja) — „не рожденный от кого-то иного“.
Атмабху (ātmabhū) — „рожденный от самого себя“.
Дарпака (darpaka) — вызывающий гордость, воспламеняющий.
Кандарпа (kandarpa) — имя образовано, вероятно, от корня dṛp, имеющего значение „сводить с ума“.
Кусумешу (kusumeṣu) — „Цветочнострелый“, поскольку стрелы Камы сделаны из цветов (кетаки, даханы, бильвы, моханы и харшаны).
Мадана (madana) — досл. „опьянение“, также это слово имеет значение „страсть, плотская любовь“.
Макарадхваджа (makaradhvaja) — тот, на чьем знамени макара (фантастическое морское чудовище).
Манасиджа (manasija) — „рожденный в душе́“.
Манматха (manmatha) — „возбуждающий ум“, „сводящий с ума“, „смущающий душу“.
Маноджа (manoja) — „рожденный в душе́“.
Минакетана (mīnaketana) — „тот, на чьем знамени рыба“.
Панчабана (pañcabāṇa) или Панчашара (pañcaśara) — „пятистрелый“, поскольку Кама вооружен пятью стрелами.
Прадьюмна (pradyumna) — „Прославленный“.
Пушпабана (puṣpabāṇa) — „Цветочнострелый“.
Пушпадханван (puṣpadhanvan) — „Цветочнолукий“.
Ратипати (ratipati) — муж [богини] Рати („Наслаждение“).
Смара (smara) — досл. „память, воспоминание“, но также „любовное желание“, „одержимость [любовью]“.
Шамбарари (śambarāri) или Самбарари (sambarāri) — враг [асуры] Шамбары (Самбары).

Солнце терзает безжалостно,
словно богач новоявленный,
Рога оставляет олень,
как неблагодарный друг,
Вода становится чистой,
как помыслы муни о дхарме,
И грязь высыхает подобно
влюбленному бедняку.
vasantatilakā

Из цикла „Узоры любви“ („Шрингаратилака“)
Из лотосов темно-синих
Творец твои очи создал,
Лик твой — из белых лилий,
зубы — из цвета жасмина,
Уста — из бутонов, тело —
из чáмпаки⁴⁵ золотистой…
Скажи, отчего же в грудь он
вложил тебе сердце из камня?
vasantatilakā

Даруй мне, дева, хоть еще один
Взгляд лотосов-очей продолговатых,
Ведь издавна известно, что от яда
Возможно только ядом исцелить.
śloka

Из драмы „Мужеством завоеванная Урваши“
Кто ее сотворил — луна ли,
мир сиянием озаряющая?
Или Кама, любви воплощенье?
Иль весна, цветами обильная?
Непрестанно твердящий Веды,
отрешившийся от мирского,
Разве мог создать старый муни
этот облик, сердца пленяющий?

Из драмы „Шакунтала“
Нет, не верится мне, Кама,
что цветы — твое оружье,
И что холодно сиянье
месяца — не верю тоже.
Месяца лучи нам душу
лютым пламенем сжигают,
Ты же нам сердца пронзаешь
стрелами из адаманта.
mālinī

Тоска ко мне приходит, а не сон,
И думая о милом, не грехи –
Достоинства его перечисляю.
Пусть убывает ночь, но остается
Надежда на соединенье наше.
Хоть тело истончается мое,
Любовь моя не может умалиться.
puṣpi

Так мимолетны юности утехи,
как облака осеннею порой;
И что дарует ныне наслажденье,
то обернется в старости бедой.
śloka

Бестелесный⁴⁹! На знамя победы
взгляни — на мою седину.
Твои стрелы бессильны отныне,
я выиграл эту вой­ну.
śloka

Когда б Создатель мира увидал
лицо красавицы, как лотос золотое,
То взгляда б от него не оторвал,
забросил свое дело непростое.
А если бы творил закрыв глаза,
то это диво вряд ли б создал он.
Так значит, у Вселенной нет начал,
и в этом прав буддийский наш закон.

„У девы очи, словно у газели,
и юное лицо — расцветший лотос,
И с каждым днем заметнее под платьем
становятся бутоны крепких грудей…“ —
„Напрасно утруждаешься ты, сердце,
воды напиться жаждешь из мира́жа.
Не опьяняйся вновь любовной страстью,
не становись на ложную дорогу“.

Красавица, вот этот попугай
Какой такой аскезе предавался,
Что заслужил он бимбы⁵⁰ сочный плод,
Алеющий твоим устам подобно?
drutavilambita

Богатства я не стяжал
и не постиг наук,
Не накопил заслуг
и жизнь свою растерял.
śloka
Коль водою пруд переполнен,
облегчает его протока;
Сердце слезы же облегчают,
коль страдает оно жестоко.
śloka

Она — божество-хранитель
сокровищницы наслаждений
Или чертог, в котором
собрана суть красоты.
Исток ее в диске луны,
лотоса тонком стебле,
В нектаре, в сиянии лунном,
творец ее — бог любви.
vasantatilakā

Туча-кошка язычок дрожащий
молнии выбрасывает быстро,
Из небес лакая, как из миски,
лунного сиянья молоко.
āryā

„Хранители сторон небесных, прочь!
Вы, облака, скорей бегите с неба!
В ад провались, Земля, и пусть в тебе
сокроют горы гордые вершины!
Ты, Брахма, свой дворец куда подальше
перетащи, ведь не хватает места
Танцующему Шиве!“ — да хранит вас
тот На́ндина-быка⁵⁴ могучий возглас.

Цветы в ладонях
Равно одаряют
Обе руки ароматом.
Так и у мудрых —
К неправым и правым
Равное отношенье.
śloka

Кто гонится за недостижным,
тот не мудрец, а сумасброд.
Ведь лишь ребенок ловит тщетно
лик месяца на глади вод.
āryā

Пусть погибает праведных любовь
Судьбы веленьем, но еще надолго,
Как ко́локола эхо, остается
В чужой душе незримый отпечаток.
āryā

Одежду, к ногам спадавшую,
она удержать не пыталась
И взгляды бросала на лампу,
мерцавшую в темноте,
И две золотые чаши —
груди ее — дрожали,
Хоть и твердила она,
что равнодушна ко мне.
hariṇī

Солнце, пусть Раху⁵⁹ его пожирает,
Лотосы вновь на заре пробуждает,
Духом великие, даже в невзгодах,
Что обещали свершить — исполняют.
āryā

Свежая веточка манго, присланная любимым,
Вызвала зависть подружек, и дева газелеокая
Про себя обещала отдать ее богу Каме,
Но ­все-таки ­отчего-то не может оставить — снова
Касается нежно, вертит, и аромат вдыхает,
Глядит на нее неотрывно и к щеке прижимает.

Все, что добыли в океане боги,
Его пахтая с превеликим тщаньем⁶²,
Отыщется и в ликах дев прекрасных:
В дыханье — аромат цветов небесных,
Луна — в ланитах, а́мрита — в устах
И смертоносный яд — в лукавом взоре.
hariṇī

На шее — ожерелье из жемчужин,
покрыты груди камфарною пудрой,
Блестит сандалом тело, и обвились
два лотосовых стебля вкруг запястий,
Китайские шелка на ней, и мнится:
то божество луны хладнолучистой,
Поднявшись в неба выси, опустилось
на землю, озарив ночную тьму.

В позапрошлом году и в прошлом
Веял благоуханный ветер
С гор Малайя, и пели кукушки,
Как и нынче весной, подруга,
Только сердце не трепетало,
Не томилось смутным желаньем.
drutavilambita

На лотосовых прудах краснеют побеги свежие,
Ночи короче стали, и что ни день, то ярче
Сияет небес жемчужина, освободившись от холода.
Благоухает манго, звенят голоса кукушек.
Дни приходят весенние, которые юным женам
Сердце жестоко изранят тоской в разлуке с любимыми.

Много раз бывала обманута
отраженьем в воде своих глаз
девушка, собирающая цветы,
и теперь даже к синей кувшинке
не решается
прикоснуться рукой.⁶⁷
āryā

На миг пробуждаясь,
вновь поглощается тьмою
Разум у старцев,
как гаснущей лампы мерцанье.
śloka

Когда со мною нет газелеокой,
к чему тогда с другими разговоры?
Когда на небосклоне нет луны,
какое дело нам до прочих звезд?
śloka

Не рокочет громом, не сверкает
молнией, не побивает градом,
Не вздымает урагана — тихо
дождь на землю изливает туча.
āryā

Отдохните, путники, немного
здесь, в прохладной тени, и ступайте.
Путь вас ожидает каменистый,
опаленный солнцем и безводный.
āryā

Словно бы аскезу совершает,
лунный лик твой превзойти пытаясь,
Исхудавший месяц над рекою,
что течет по Шивы волосам.⁶⁸
śloka

Я здесь, и ­все-таки тебе принадлежу,
Ты там, далеко от меня, и все же мой.
В сердец единстве только истинный союз,
Мой господин, не в единении двух тел.
drutavilambita

Искусен в стрельбе из лука
Кама, духом великий —
Тело стрелою не ранив,
насквозь он пронзает душу.
śloka

Приходят и уходят дни
в дожди, и в холода, и в зной,
И мы не знаем наперед,
что принесут они с собой.
āryā

Не украшали рук моих браслеты,
блестящие, как лик луны осенней,
Я не отведал юных губ жены,
дрожащих от смущения и нежных,
Не заслужил себе бессмертной славы
науками или на ратном поле,
Я время растерял в убогих школах,
нахальных обучая сорванцов.

Все, что пишу я на табличке сердца,
Судьба моя старательно стирает.
Теперь прорех так много, что и места
Для новой строчки больше не осталось.
indravajrā

Кликами стай лебединых
жалобно причитая,
В небес одеянье, белом,
словно снега Гималаев,
С грудью изжелта-бледною —
пышными облаками,
Осень — жена, измученная
долгой разлукой с любимым.
vasantatilakā

Пу́шан⁶⁹, скиталец небесный,
утром с горы восточной
Бредет, закутан по горло
в пелену густого тумана.
Видно, всю ночь провел
скорчившись у костра он
И ноги–лучи затекшие —
размять все никак не может.