Лингвистический энциклопедический словарь

Палеонтоло́гия лингвисти́ческая

(от греч. παλαιός — древний, ὄν, род. падеж ὄντος — существо и λόγος — слово, учение) — совокуп­ность лингвистических иссле­до­ва­ний и соответствующих приёмов, при помощи которых выявля­ют­ся и истолковываются наиболее архаичные элементы языка, сохра­ня­ю­щи­е­ся в истории и данном его состоя­нии как пережитки утраченных более древних систем. Термин «П. л.» не имеет обще­при­ня­то­го употреб­ле­ния и отчасти сохраняет переносный смысл. Чаще пользуются более узким определением П. л. как того раздела языкознания, в котором на основании языковых реликтов восстанавливаются материальные и духовные условия жизни носителей вымершего языка (речь идёт обычно об опреде­ле­нии территории его распро­стра­не­ния, о контактах с соседними языками, об обозначении тех или иных реалий и абстрактных понятий, об именослове и т. п.). Однако современ­но­му опыту этой разви­ва­ю­щей­ся дисциплины соответ­ству­ет выше­ука­зан­ное более широкое понимание.

Приёмы и способы, с помощью которых выявляются и истолковываются «пережиточные» языковые элементы, не образуют строгого единства ввиду большого разнообразия таких элементов, выступающих не столько как отражение неких типов, сколько как исключения из них, уникальные или очень редкие явления (языковые раритеты). Возможности П. л. в каждом конкретном случае оказываются различ­ны­ми. Они зависят от самого характера данного языкового реликта (степень его «переслоённости», измеряемой в единицах лингвистического времени — число шагов-изменений, степень включённости в систему, наличие аналогий, в частности типологических, и т. п.) и от «разрешающей силы» исполь­зу­е­мых аналитических методов. Иссле­до­ва­тель часто оказывается не в состоянии логически определить соответ­ству­ю­щую процедуру анализа и вынужден действовать методом проб и ошибок. В этих случаях возрастает значение лингвистической интуиции. Однородность иссле­до­ва­тель­ской процедуры исключа­ет­ся и тем обстоятельством, что языковые реликты, подлежащие анализу, принад­ле­жат разным уровням языка (от звукового до семантического), существенно различающимся между собой по возмож­но­стям рекон­струк­ции. В этих условиях сами результаты иссле­до­ва­ния в П. л. оказываются разно­род­ны­ми — по степени конкретности, по широте объясняемого круга фактов, по вероятности выводов, наконец, по тем следствиям, которые вытекают из анализа данного явления для других фрагмен­тов языковой системы.

Само понятие П. л. возникло в языкознании после того, как сложилась первоначальная методика сравнительно-исторического иссле­до­ва­ния языков (см. Сравнительно-историческое языкознание, Сравнительно-исторический метод). Конкретный материал, ранее всего оправдав­ший право­мер­ность П. л. и более всего способствовавший её становлению, черпался прежде всего из анализа сходных (идентичных или «похожих») элементов флексии — именной и глаголь­ной — при сравнительно-истори­че­ском иссле­до­ва­нии языков (а позже и при попытках рекон­струк­ции праязыковых форм; ср. мысль Ф. Боппа о роли местоименных элементов в структуре флексии индоевропейских языков). Образцом же для формирующейся П. л., которому следовали с самого начала сознательно и часто с излишней прямолинейностью, была избрана палеонтология, как она сложилась в начале 19 в. в естествознании. Обоснованность такой ориентации П. л. несомненна; ей способствовало влияние естественно-научных концеп­ций на языкознание в середине 19 в. (А. Шлейхер и другие), приведшее к взгляду на язык как организм, включённый в цепь эволюционного развития природных явлений. Подобные лингвистически-биологические аналогии в целом оказались продуктивными, хотя и породили значительное количество заблуждений в языкознании, в первую очередь в П. л. Логический анализ оснований П. л. в их связи с биологической палеонтологией проведён не был, как не было заострено внимание на различии исторических условий возникновения П. л. и палеонтологии и на вытекающих из этого существенных расхождениях. Некоторые из этих различий особо важны:

П. л. возникла как сознательная попытка объяснить некоторые неясности, возникающие при сравнительно-историческом анализе фактов, в свете идей уже сформировавшейся биологической палеонтологии, которая, в свою очередь, сложилась как результат иссле­до­ва­ния случайных находок ископаемых организмов;

в П. л. с самого начала ведущей была идея связи разновременных элементов языка в эволю­ци­он­ной цепи, тогда как в палеонтологии долгое время ископаемые организмы рассма­три­ва­лись не как звенья единой эволюционной цепи, а как изолированные остатки;

П. л. сама участвовала в вычленении своего объекта — архаических раритетов; само это понятие приобретало значение при условии доказанности архаичности данного явления; поэтому материал П. л. рос медленно и в его выявленной части был относительно немного­чис­лен­ным, тогда как палеонто­ло­гия опиралась на огромный эмпирический матери­ал, получаемый и независимо от целе­на­прав­лен­ных поисков;

в П. л. временна́я (относительно-хронологическая) характеристика языкового элемен­та — всегда результат сложной иссле­до­ва­тель­ской процедуры, а безотносительная (абсолютная) хронология, исключая редчайшие случаи, вообще неизвестна, тогда как в палеонтологии относи­тель­ная хроно­ло­гия ископаемых остатков задаётся стратиграфией геологических пластов, которые дают довольно точные указания и абсолютной хронологии;

в П. л. установление связей данного архаичного элемента с другими (и тем более определение места элемента в системе) в исходном языковом состоянии принадлежит к числу наиболее сложных задач, чаще всего остающихся не решёнными, тогда как в палеонтологии, начиная с Ж. Кювье, отношение одной части ископаемого организма к другой (и к организму в целом) определялось законом корреляции (взаимозависимости), благодаря которому по известному элементу можно было предсказывать неизвестный и далее реконструировать организм в целом;

объекты П. л. (архаизмы), принадлежащие по происхождению отдельным эпохам, чаще всего вкраплены в новое языковое целое и, следовательно, принадлежат и данному состоянию, в то время как объекты палеонтологии принадлежат только прежним эпохам, не смешиваясь с биологическими объектами поздних эпох (иное дело — рудиментарные элементы в организме). Эти различия способствуют лучшему уяснению статуса П. л. как особой лингвистической дисциплины, её методов и её возможностей.

П. л. составляет часть исторического языкознания, и в этом смысле она занимается проблемой связи элементов языка во времени. Эта связь не является внешней: время выступает не как некая рамка языкового развития, а как само содержание его; существенным оказывается именно языковое время, определяемое теми изменениями, которые происходят в языке. Категория языкового времени («языковые часы») является интенсивной характе­ри­сти­кой языка, несущей богатую информацию. Принципиально существенная гетерогенность языкового времени — как для разных языков или разных фрагментов языков, так и для разных этапов в развитии одного языка. Это свойство языка образует важнейшее основание П. л. и вместе с тем её наиболее сильную сторону. Гетерогенность языкового времени проявляется, в частности, в том, что каждый языковой элемент не только фиксирует свое временно́е состояние (место на шкале времени в его лингвистическом воплощении), но и содержит более или менее определённое указание на направление этого времени, которое рекон­стру­и­ру­ет­ся при наличии информации о предшествующем и последующем временно́м состоянии, т. е. на вектор развития. Не менее важно, что разные языковые элементы, составляющие в данном синхронном состо­я­нии целостную схему, фиксируют различные временны́е состояния. Эти зазоры в возрасте языко­во­го времени разных элементов одной общей системы и дают возможность своего рода «коррекции» этих элементов по шкале времени, попытки приведения их к общему временному состоянию.

В 60—70‑х гг. предпринимались попытки использовать языковую информацию для заклю­че­ний абсолют­но-хроно­ло­ги­че­ско­го свойства (см. Лингвистическая статистика, Глотто­хро­но­ло­гия). Эти попытки были основаны на том, что даже наиболее устойчивые элементы языка — лексемы «стира­ют­ся» временем до нуля (т. е. полностью исчезают), при этом предполагалась некая равно­мер­ность исчезновения этих лексем во времени, позволяющая, в частности, определить абсолютную дату того языкового состояния, когда данный «ядерный» набор лексем ещё не существовал. Не говоря о том, что эта методика сопряжена с целым рядом теоретических неясностей и практических трудностей, она по своей сути ориентируется на язык как средство, и содержанием её является не язык, а абсолютное «внешнее» время, и потому это направление в иссле­до­ва­нии языка во времени должно быть признано менее важным в сравнении с задачами П. л., ориентирующейся на «внутреннее» (языковое) время и на определение места в системе. Объекты иссле­до­ва­ния П. л. как раз и находятся в нижнем (раннем) слое структуры, образуемой языковым временем. Эти объекты не просто архаичны, но уже настолько «выветрились», что их информативная ценность близка к нулю и кажется, что именно через них энтропия деформирует данную языковую систему. Поэтому суще­ствен­но, что архаизмы, выступающие как объекты П. л., не поддаются элементарным экстра­по­ля­ци­ям и более или менее автоматическим рекон­струк­ци­ям, исходя из особенностей данной системы. Основная черта этих архаизмов как раз и заключается в их неясности, невозможности убедительной их идентификации иначе как средствами П. л. Сама неясность обычно состоит в отсутствии возможности интерпретации формы и/или значения данного элемента стандартными средствами, с помощью которых объясняются другие элементы этого же языка, в выпадении элемента из системы (неясность функции), в непроявленности связей между данным элементом и другими элементами, с одной стороны, или между этим элементом и целым, в которое он входит, с другой стороны. Но П. л. ориентирована не только на наличные объекты (пассивный аспект), а и на характер ожидаемого результата (активный аспект). Применение методов П. л. наиболее эффективно именно тогда, когда при анализе данного языкового элемента удаётся проникнуть в предыдущее языковое состояние, вскрыть архаичную систему или хотя бы её фрагмент, до сих пор остававшиеся неизвестными. При учёте подобных заданий П. л. становится не просто дисциплиной, комментирующей исключения и раритеты, что, разумеется, также важно; она приобретает максимальную ценность именно тогда, когда позволяет открыть не просто новые детали, но такие, которые дают возможность заглянуть в новое, до того неизвестное языковое состояние, предше­ству­ю­щее во времени известному состоянию.

Выделяется 4 типа задач, решаемых П. л.:

анализ отдельных архаизмов на разных языковых уровнях, например иссле­до­ва­ние разно­го рода «нарушений» системы в отдельных индоевропейских языках, приведшее к открытию ларингаль­ных, что позволило объяснить ряд черт структуры вокализма, консонантизма, морфоно­ло­гии; многочисленны примеры анализа именных и глагольных флексий, обнаружившего их принад­леж­ность — для более архаичного перио­да — иной категории случаев: местоимениям, частицам, именным или глагольным корням и т. д.; выявление общих формантов, дающее возможность объеди­не­ния элементов языка, которые не находятся в очевидной связи (ср. общность в индоевропейских языках презенса на -Ḫi, медиального залога и перфекта); рекон­струк­ция активного и пассивного падежей и эргативной конструкции в индоевропейских языках по некоторым особенностям среднего рода и соотношения именительного и винительного падежа; вскрытие в системе предлогов следов использования названий частей тела как пространственных класси­фи­ка­то­ров; многочисленные случаи этимологического иссле­до­ва­ния как апеллятивов, так и имён собствен­ных, имеющего резуль­та­том либо рекон­струк­цию принципиально новой формы и/или значения, отсылающих к неизвест­ной до того совокупности фактов, либо вскрытие иного языка, объясняющего мнимые исклю­че­ния как законо­мер­но­сти (ср. иссле­до­ва­ния субстратной лексики, особенно богатые резуль­та­та­ми в топонимике);

восстановление целого — языковых систем или их фрагментов, например: опыты рекон­струк­ции фонетической системы неизвестного языка по исключениям и двояким рефлексам звуков в данном языке (классический пример — рекон­струк­ция «догреческой» звуковой системы по исключениям в фонетике древнегреческого языка); восстановление системы, характеризующей предыдущее состояние данного языка по исключениям в нём (анализ «ларингального» вскрыл в индоевропейских языках черты неизвестной до тех пор системы вокализма); обнаружение новых грамматических категорий по данным отдельных формантов и т. п.; с известным основанием сюда можно отнести и дешифровки неизвестных древних письменностей, приводящие к открытию нового языка и, следовательно, его системы;

определение родства или «прародства» языков, например определение места данного «генеа­ло­ги­че­ски тёмного» языка в генеалогической классификации, после чего становится бесспорным «сравнительно-исторический» код языка, который и даёт возможность новой интерпретации всей или очень значительной совокупности фактов и рекон­струк­ции «прасостояния» этого языка; другой случай — выявление связей двух или более групп родственных языков между собой, неизбежно связан­ное с углублением языковой рекон­струк­ции и вскрытием более ранних языковых общностей (ср. установление родства так называемых ностратических языков В. М. Иллич-Свитычем);

реконструкция «начал» языка в целом (глоттогенез), его архаической истории, условно говоря — «палеонтология человеческого языка» (ср. разные попытки объяснения происхо­жде­ния языка, связь с «языком» приматов, с другими знаковыми системами и т. п.; см. Происхождение языка); особенно результативны частные «палеонтологии», среди которых наиболее перспек­тив­ны­ми следует считать попытки проследить становление звуковой системы и семантизации её элементов (Я. Й. А. ван Гиннекен, Э. Дж. Пуллибланк и другие) и отдельных категорий (происхож­де­ние грамматического рода, по К. Майнхофу; многочисленные работы о происхож­де­нии именных классов, систем склонения и спряже­ния, залоговых противо­по­ста­вле­ний и т. п.); попытки выведения совокупности грамматических категорий из некоего общего источника («антропо­мор­фи­зи­ру­ю­щий» аспект языка с ориентацией семантики его категорий на человеческое тело, на личность, ср. грамматическое лицо, одушевлённость​/​неодушевлённость, род и т. п.); в известной степени сюда же относится и круг иссле­до­ва­ний проблемы «стадиальности» в языке (см. Стадиальности теория), однако ложные предпосылки и методологический произвол скомпро­ме­ти­ро­ва­ли это направление П. л.

При решении этих задач П. л. обращается к широкому кругу методов и приёмов, исполь­зу­е­мых совре­мен­ным языкознанием. В этой связи особое значение приобретают данные языковой типологии (в частности, учение об универсалиях лингвистических), которые позволяют более точно оценить надёж­ность полученных результатов и с большей уверенностью сделать выбор из нескольких теорети­че­ски возможных решений. В ряде случаев оказывается целе­со­образ­ным и перспективным обращение к данным «языка» приматов, к детскому языку (см. Детская речь), к типам патологического наруше­ния речи (см. Афазия), наконец, к широкому кругу вторичных языковых систем и их «языков». П. л. принадлежит к числу развивающихся дисциплин, расширяющих круг своих иссле­до­ва­ний и привле­ка­ю­щих в связи с этим новые приёмы анализа. В кругу современных гуманитарных наук П. л. обнару­жи­ва­ет особенно тесные связи с иссле­до­ва­ни­я­ми в области архаичного сознания, социальной антропологии, этногенеза, истории первобытного общества, истории духовной и материальной культуры. Лингви­сти­че­ское учение о «древностях» (А. Кун, А. Пикте, О. Шрадер, А. Неринг, Г. Гюнтерт, Х. Краэ и другие) в значительной степени строится на результатах, достигнутых в П. л.; ср. также и другие направление в этой области, объясняющее характерные черты архаичных языков особенностями культуры (Л. Леви-Брюль, А. Соммерфельт, Г. Хойер и другие).

В. Н. Топоров.